Русская Церковь и русская революция

В наши дни очередной сенсацией из области исторической науки уже вряд ли кого удивишь: стремительное развитие жизни столь же стремительно, порой головокружительно, изменяет и общественные представления о прошлом. Тем более если речь идет об истории России, которая, как сейчас принято судить, имеет характер непредсказуемый. Для людей православных, казалось бы, все должно быть несколько иначе: и взгляды будут более устойчивыми и осмотрительными, и осмысленность в представлениях – заметнее. К сожалению, далеко не всегда это обстоит именно так. Тяга к сенсациям, революционным открытиям, «слому парадигмы» дает себя знать и здесь. Но если для человека секулярного такой переворот в мышлении обычно ограничивается сменой политической ориентации или иными относительно безобидными последствиями, то для церковных людей последствия могут стать более тяжелыми.

Одним из примеров такого поворота в мышлении стала нынешняя «чукотская история». В полемической деятельности бывшего епископа Диомида можно легко заметить два периода – до и после лета 2008 года. Если на первом этапе ключевыми лозунгами были антилиберализм, антиглобализм и антиэкуменизм, то затем они отошли на второй план, уступив место двум другим тезисам – о «цареборчестве» и «имяборчестве» Русской Православной Церкви. Причем под эти утверждения подводились определенные исторические «основания»: обе «ереси» усматривались уже в деятельности российского Святейшего Синода в начале ХХ века и Поместного Собора 1917–1918 годов.

В своих исторических экскурсах Диомид (был это он или же, как сейчас утверждается, писавший за него публицист А. Стадник, не столь важно) ссылался как на непререкаемый авторитет на труды М.А. Бабкина, опубликованные в основном в 2006–2007 годах[1]. Иногда ссылки отсутствовали, но параллелизм исторической мысли Бабкина и Диомида, ссылки на одни и те же факты Февральской революции, общность оценок и выводов вполне очевидны. Очевидно и то, что ныне работы Бабкина – основное средство вдохновения борцов с «цареборчеством». В этой связи представляется интересным обратиться к историческому творчеству Бабкина и вопросу о его «сенсационности» и научной значимости.

Вышедшая в 2007 году книга М.А. Бабкина «Духовенство Русской Православной Церкви и свержение монархии (начало XX в. – конец 1917 г.)» сразу вызвала повышенное общественное внимание. В основном она посвящена событиям 1917 года. Предшествующий период, затронутый во 2-й главе книги, в целом рассмотрен на основании имеющейся и уже достаточно обширной исторической литературы (работах С.В. Фирсова, В.А. Федорова, отца Георгия Ореханова и др.). Вместе с тем, выводы автора не совпадают, а иногда даже противоречат выводам его научных предшественников. Автором движет одна идея – вопреки мнению авторитетных историков доказать духовное соперничество Русской Церкви и монархии после 1905 года и стремление духовенства к свержению самодержавия и к обретению полной независимости от государства[2]. Отчасти эта мысль почерпнута Бабкиным из воспоминаний двух ярких и по своим взглядам совершенно противоположных современников событий – товарища обер-прокурора князя Н.Д. Жевахова и протопресвитера Георгия Шавельского, цитированием которых изобилует монография. Однако автор монографии идет гораздо дальше свидетельств современников. Конечной целью действий духовенства, по его мнению, было уничтожение монархической власти как «харизматического соперника» Церкви[3]. Подобный тезис ранее не был никем озвучен и потому претендует на настоящий переворот в понимании событий 1917 года. Однако нам придется констатировать, что такая «сенсация» является всего лишь следствием искусственной и надуманной теории, совершенно не учитывающей исторические реалии той эпохи.

Бабкин изображает политику Святейшего Синода до и в ходе Февральской революции как имеющую своей целью ниспровержение российской монархии, а после победы революции – как открыто революционную и направленную на упрочение республиканского строя[4]. Трудно сказать, каковы мотивы подобного утверждения: желание ли следовать по пути «сенсации» до логического конца или простое незнание исторического контекста того времени. Высшие иерархи хорошо знали о сложившемся в начале ХХ века опыте церковно-государственных взаимоотношений в Европе. Во Франции (единственной крупной европейской республике) Католическая Церковь с 1905 года подвергалась мощному правительственному давлению и была отлучена от школы. Одним из важнейших последствий революции 1910 года в Португалии было не только провозглашение республики, но и одновременная секуляризация монастырской собственности. Революция и республиканский строй в начале ХХ века были неизбежно связаны с подрывом социального значения «господствующей Церкви». В то же время ее положение в монархиях (Британии, Германии, Австро-Венгрии) было для высшей иерархии гораздо более предпочтительным.

Говоря о политических предпочтениях русских иерархов, необходимо также учесть характер взаимоотношений Церкви и либеральной оппозиции накануне 1917 года. Они были крайне натянутыми, а если говорить о кадетах, то и просто враждебными. «Господствующую Церковь» обвиняли в духовном и отчасти в политическом кризисе; было широко распространено представление о ее стагнации, вызванной всевластием так называемой «синодальной бюрократии», под которой понималось как чиновничество «ведомства православного вероисповедания», так и собственно епископат. Докладчик октябристской (умеренно-либеральной) фракции Государственной думы по церковным вопросам И. Никаноров в главном рупоре партии – газете «Голос Москвы» – в статье «На краю пропасти» писал об «ужасном состоянии» Русской Церкви, виной чему были именно «синодальные порядки»[5]. Активная кампания в парламенте и прессе не только формировала определенные настроения в широкой общественной и народной среде, она также провоцировала политический раскол в среде рядового духовенства. Одна его часть внутренне отгораживалась от либералов, а другая вовлекалась в оппозиционные антиправительственные настроения.

К началу революции среди иерархов были несколько человек радикально-либеральных политических взглядов (например, отправленный на покой Владикавказский епископ Антонин (Грановский) или Уфимский епископ Андрей (Ухтомский); кстати, оба в 1920-е годы ушли из Церкви в расколы), однако они скорее составляли исключение. Но даже если предположить, что епископат, несмотря ни на что, тяготел к своим «политическим противникам», как реально могла быть выражена эта тяга при существовавшей синодальной системе, которая организационно полностью подавляла любую потенциальную политическую активность иерархов? Не случайно Бабкин не приводит фактов политической деятельности епископов и ограничивается одними более чем спорными догадками. Например, им высказано предположение о принадлежности членов Синода к масонству. Автор основывает это суждение на факте якобы быстрого и безболезненного признания Синодом Временного правительства, которое на основании привлеченной ненаучной литературы также «приписано» к масонству[6]. На основании такой логики масонами должно быть признано все население России, быстро принявшее новую власть, а главным борцом с масонским заговором – отказавший правительству в доверии В.И. Ульянов-Ленин. Если в данном случае вместо слова «масон» вставить понятие «мировой капитал», мы увидим до боли знакомую схему.

Конечно, российский епископат не был антимонархически настроен, но взаимоотношения между ним и государственной властью накануне революции были непростыми. Ключевой фигурой в этом вопросе стал Г. Распутин, чей образ активно использовался в политической борьбе как против монарха, так и против епископата. Лидер фракции октябристов А.И. Гучков еще в 1912 году с думской трибуны под аплодисменты всего зала клеймил «страшное попустительство высшего церковного управления» в отношении Распутина и риторически вопросил аудиторию о Святейшем Синоде: «Где его “Святейшество”, если он по нерадению или по малодушию не блюдет чистоты веры в Церкви Божией и попускает развратному хлысту творить дела тьмы под личиною света?»[7]. Начиная с 1912 года либеральные газеты постоянно писали о «распутинских» взглядах и политике Святейшего Синода. Кроме того, дореволюционная власть слишком часто втягивала духовенство в политику; наиболее яркий пример – вынужденное участие духовенства в предвыборной кампании 1912 года, когда Министерство внутренних дел и местные власти пытались использовать авторитет духовенства для продвижения выгодных им кандидатов в депутаты IV Государственной думы. Это позволяло оппозиционерам упрекать Церковь в «обслуживании интересов бюрократии». В февральской ситуации занять жесткую политическую позицию, оказаться «роялистами более самого короля» (ведь Николай II не призывал Синод к борьбе за власть и сам отказался от такой борьбы), значило не только превысить свои полномочия, но и подтвердить «распутинскую» репутацию Синода.

М.А. Бабкин не только приходит к выводу об активном участии Синода в революции, он еще и считает, что этот факт помешал сторонникам монархии выступить в ее защиту. Среди монархических сил упоминаются правые партии, конституционные демократы (кадетская партия), офицерство, крестьяне[8]. Между тем, научные исследования по истории Февральской революции, политическим партиям, социальным группам России начала ХХ века не позволяют разделить это мнение. Революция изначально была антимонархической и республиканской и не встретила никакого серьезного сопротивления отнюдь не из-за позиции Синода. Генералитет сразу выступил за отречение царя и был пассивен в вопросе о дальнейшей форме правления[9]; правые партии находились в организационном параличе, а их высокая численность уже стала фикцией[10]; крестьяне, что показала еще революция 1905 года, безусловными сторонниками монархии уже давно не были. Происходила десакрализация образа царя в крестьянском сознании; она имела иную природу, нежели у образованной общественности, но она безусловно имела место: очевидно то, что крестьяне не встали бы за царя против думы[11]. Да и кем были солдаты восставших тыловых гарнизонов как не крестьянами, только что одетыми в шинели? Даже среди членов дома Романовых, как хорошо известно, у монархии не оказалось горячих приверженцев: многие великие князья тогда ясно высказывались за республику, а все остальные проявили аполитичность.

Особое недоумение вызывает тезис Бабкина о том, что еще одной опорой монархии в 1917 году могла стать кадетская партия. Вопрос о «монархизме» кадетов в данных обстоятельствах крайне важен по двум причинам: во-первых, они после февраля на несколько месяцев фактически стали правящей партией (кадеты сформировали костяк Временного правительства, их партийные взгляды можно считать тождественными правительственным); во-вторых, после февраля 1917 года это была самая консервативная (если здесь уместно это выражение) из всех сохранившихся с дореволюционных времен всероссийских партий.

Однако относить кадетов к «консервативному лагерю» – это просто следовать одному из чугунных штампов ленинской публицистики и советской историографии. Программа конституционно-демократической партии («Партии народной свободы»), сформулированная еще в 1905–1906 годах, говорила о парламентской монархии как предпочтительной форме государственного устройства, но подавляющее большинство самих кадетов к 1917 году уже были республиканцами. «Партия создавалась, чтобы бороться против самодержавия… В своей собственной среде конституционно-демократическая партия революционной идеологии не исключала», – писал один из лидеров кадетов В.А. Маклаков (подчеркивания сделаны им самим. – Ф.Г.)[12]. Кадеты относились к революции как к неизбежной составляющей социального развития. «Революция – это… прорыв новых общественных отношений. И как форма она никогда не желательна, но она бывает неизбежна, когда силы, ей противостоящие, не хотят уходить с поля битвы», – напишет основная фигура партии – П.Н. Милюков, имея в виду ситуацию 1917 года[13]. Но уже по результатам 1905 года он заключал: «Мы хорошо понимаем и вполне признаем верховное право революции как фактора, создающего грядущее право в открытой борьбе с историческим правом отжившего уже ныне политического строя»[14]. Кадеты официально выступали сторонниками конституционной монархии, но из сугубо прагматических соображений сохранения государственного порядка. Они полностью разделяли «крылатую фразу Тьера», которую цитировал Маклаков: «Монархия будет демократической по целям, конституционной по форме, или ее вовсе не будет»[15]. Как заявлял на VII партийном съезде в марте 1917 года М.Л. Мандельштам, «многие из нас в 1905 году входили в партию уже республиканцами – республиканцам было дано место». Он также отмечал: «Мы входили в конституционно-демократическую партию потому, что вопрос о республике должен был решиться не в партийных дебатах, не путем голосования, а путем силы, вышедшей на улицу»[16]. На местах у партии на почве антиправительственных настроений нередко устанавливались тесные отношения с социалистами; многие активисты распространяли сразу кадетскую, эсеровскую, меньшевистскую и большевистскую литературу[17]. Современный исследователь Ф.А. Селезнев убедительно доказал, что кадетская партия фактически отстаивала не только лево-либеральные, но преимущественно умеренно-социалистические взгляды[18]. Лидер левых кадетов Н.В. Некрасов прямо называл левых кадетов не только республиканцами, но и социалистами[19].

Показательно, что в феврале 1917 года лишь два политических деятеля выступили за сохранение монархии как института (и то при необходимости отречения Николая II и обязательного парламентарного ограничения нового монарха на «британский манер») – вышеупомянутые П.Н. Милюков и А.И. Гучков. Нельзя не отметить, что при этом они были активными участниками, если не лидерами самой революции. Их же личное отношение к Синоду было показательно холодным: Милюков, будучи предельно далеким от какой бы то ни было религиозности (тем более православной), с думской трибуны призывал освободить церковь «от плена иерархии»[20], а Гучков был главным организатором резкой критики Синода в думе. Совершенно бесцеремонный по своему поведению Гучков, как вспоминали ближайшие его соратники, в последние годы монархии испытывал личную ненависть по отношению к Николаю II[21].

Республиканские взгляды кадетов сказались как в ходе, так и сразу после февральских событий. 3 марта центральный комитет обратился с воззванием к стране: «Старая власть исчезла. Государственная дума, забыв различия партийных взглядов, объединилась во имя спасения родины и взяла на себя создание новой власти. Граждане, доверьтесь этой власти, соедините ваши усилия, дайте созданному Государственной думой правительству довершить великое дело освобождения России от врага внешнего и водворения в стране мира внутреннего, основанного на началах права, равенства и свободы». К этому воззванию безоговорочно присоединились и октябристы[22] Всем членам кадетского ЦК была ясна необходимость существенного изменения официальной партийной программы: например, никто «по существу» не высказывался за сохранение монархии; причем было отмечено, что и до революции среди кадетов «принципиальных приверженцев монархии не было, и конституционная монархия была принята лишь по соображениям целесообразности этого строя именно в данный момент и невозможности при уровне политического развития масс строя республиканского»

[23]. Через несколько дней милюковская «Речь» уже не сомневалась, что «выродившаяся духовно и физически» монархия «надо думать, навсегда покинула историческую сцену»[24]. VII съезд партии в конце марта 1917 года официально (и, по большому счету, формально) изменил программу партии в соответствии с произошедшей революцией и единогласно провозгласил основной задачей установление в России «демократической парламентской республики». «Республика фактически уже существует», – говорил докладчик Ф.Ф. Кокошкин[25]. «Вопрос окончательно и бесповоротно решен жизнью», – подтверждал известный религиозный философ и новый член партии князь Е.Н. Трубецкой[26].

Бабкин также говорит, что акты 2 и 3 марта (об отречении Николая II и о передаче верховной власти великим князем Михаилом Александровичем Учредительному собранию) были законными и оставляли возможность восстановления монархии, чему активно противодействовал Синод[27]. Оставим вопрос о законности этих актов (на наш взгляд, оба они ни по форме, ни по сути не были связаны с прежним законодательством и не имели никакой юридической силы) и отметим лишь, что все юридические тонкости в революционную эпоху никакого значения не имели и ушли в небытие вместе со старым порядком. Теоретически Учредительное собрание могло установить монархию (хотя это была бы уже принципиально новая монархия – «волею народа», а не «Божией милостью»), однако уже в марте 1917 года такая перспектива была практически невероятна, и это было ясно всем.

Как понимали сложившуюся в ходе революции ситуацию другие ведущие политические силы тех дней? Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, созданный в первый день революции в здании Государственной думы, заявил о необходимости установления «народного правления» в своем первом воззвании от 27 февраля. Новый министр юстиции А.Ф. Керенский еще 2 марта – сразу после вхождения в правительство – заявил в Совете: «Я остался тем же, чем и был, я остался республиканцем». 3 марта Совет постановил арестовать династию Романовых, а только что подписавшего свой документ великого князя Михаила Александровича предложил подвергнуть негласному домашнему аресту (в случае отказа правительства это предполагалось сделать силами самого Совета; Временное правительство приняло соответствующее решение об аресте царя и царицы 7 марта). Подводя итог общего собрания, председательствующий социал-демократ Н.Д. Соколов заявил о необходимости «укрепления всех завоеваний революции… для достижения демократической республики». На следующий день вышло воззвание исполкома Совета к солдатам, в котором говорилось о необходимости закрепления завоеваний революции: «Старой России – не существует. Есть новая, свободная, революционная Россия. Но… дело создания новой власти еще не закончено». 5 марта на общем собрании при решении вопроса о похоронах «жертв революции» было определено, что местом захоронения должна быть избрана Дворцовая площадь – как «символ крушения того места, где сидела гидра дома Романовых». В приказе Совета за № 3 от 7 марта «новый строй России» упоминался как уже существующий. 10 марта на общем собрании Соколов уже заявил, что попытка передачи власти великому князю Михаилу было «самовольным действием» Гучкова и Шульгина (принявших отречение императора), что слухи о воцарении Михаила 3 марта вызвали в Петрограде «страшное волнение», а в самом Совете – «сильный протест»[28].

По тому же пути, что и Петросовет, шло и Временное правительство. В постановлении Временного комитета Государственной думы от 2 марта говорилось о том, что «в целях предотвращения анархии и для восстановления общественного спокойствия после низвержения старого государственного строя», Комитет постановлял «организовать, впредь до созыва Учредительного собрания, имеющего определить форму правления Российского государства, правительственную власть, образовав для сего Временный общественный совет министров»[29]. На первом же его заседании было заявлено о «низвержении старого государственного строя» и необходимости созвать Учредительное собрание для определения нового. Также было признано, что основные законы «после происшедшего государственного переворота» потеряли свою силу[30]. Сенат, в чьи функции входили юридическое разъяснения, 4 марта определил: «Временное правительство волею народа облечено диктаторской властью, самоограниченной его собственной декларацией и сроком до Учредительного собрания»[31]. Ставшая по сути правительственной газета «Речь» писала: «Революция, почин думы и переданный старым режимом легальный титул – таковы три источника полноты власти Временного правительства» [32]. В декларации от 6 марта революционное правительство заявило: «Свершилось великое. Могучим порывом русского народа низвергнут старый порядок. Родилась новая свободная Россия. Великий переворот завершает долгие годы борьбы»[33]. Созданная виднейшими членами кадетской партии, она намеренно не содержала идеи о преемственности новой власти по отношению к старому порядку[34]. О разрыве с прежней государственной традицией заявляли различные партии, буржуазные организации и т.д. [35] Лишь во избежание политических эксцессов (возможная контрреволюция считалась главной опасностью, впрочем, безосновательно) еще на переговорах правительства и Петросовета в ночь на 2 марта до созыва Учредительного собрания была временно принята «формула умолчания» по поводу формы государственного устройства: подавляющее большинство не сомневалось, что это будет республика[36].

4 марта Временное правительство конфисковало кабинет Его величества с принадлежавшими ему землями и заводами и передало его в ведение Министерства финансов. По тексту военной присяги, утвержденной 7 марта, офицеры и солдаты обязывались «повиноваться Временному правительству, ныне возглавляющему Российское государство до установления образа правления волею народа при посредстве Учредительного собрания». Текст был достаточно осторожным, учитывая возможное настроение офицерства, но и в нем констатировалось прекращение прежнего государственного порядка: революционному правительству (персональный состав которого мог и поменяться!) нужно было принести присягу как самому монарху. При вступлении в должность сами министры Временного правительства клялись: «По долгу члена Временного правительства, волею народа по почину Государственной думы возникшего, обязуюсь и клянусь перед Всемогущим Богом и своею совестью служить верою и правдою народу державы Российской, свято оберегая его свободу и права, честь и достоинство и нерушимо соблюдая во всех действиях и распоряжениях моих начала гражданской свободы и гражданского равенства и всеми предоставленными мерами мне подавляя всякие попытки прямо или косвенно направленные на восстановление старого строя». 14 марта Временное правительство приняло решение утвердить те секретные акты прежней верховной власти, что соотносились «с началами нового государственного строя». 16 марта были отменены «царские дни». В тот же день вышло правительственное воззвание к полякам со следующими словами: «Старый государственный порядок России… ныне низвергнут навсегда»[37]. Как можно убедиться, политика революционного правительства с первых же дней была вполне последовательной и направленной на ликвидацию всех остатков прежнего строя и любых упоминаний о монархии. Официальное провозглашение республики Керенским 1 сентября 1917 года вовсе не было каким-то новшеством, а в самой декларации ясно указывалось: «Считая нужным положить предел внешней неопределенности государственного строя… Временное правительство объявляет, что государственный порядок, которым управляется Российское государство, есть порядок республиканский и провозглашает Российскую республику»[38]. По политическим соображениям правительство просто решило отказаться от «формулы умолчания» в отношении государственного порядка.

Какие же конкретные «преступления» против монархии инкриминирует Святейшему Синоду Бабкин?

Первое. 26 февраля, когда петроградские события еще не переросли в революцию, товарищ обер-прокурора князь Жевахов, по его собственным воспоминаниям, предложил первоприсутствующему в Синоде митрополиту Киевскому Владимиру (Богоявленскому) выпустить воззвание против беспорядков с угрозой церковных кар в случае неподчинения, но получил отказ. На следующий день такую же инициативу выдвинул обер-прокурор Раев, но Синод ее не поддержал[39]. О первом обращении мы знаем только из мемуаров Жевахова, о втором – из газеты «Петроградский листок», которая в те дни активно транслировала любые слухи. Ни в одном, ни в другом случае нет официальной позиции Синода. Когда состоялось его заседание 27 февраля, если оно вообще имело место в действительности, не ясно. 26, а также и большую часть дня 27 февраля власть и сама не считала происходящее в Петрограде чем-то из ряда вон выходящим. Совет министров ни с какими инициативами не выступал. Никаких официальных распоряжений Синоду не поступало. Лишь поздним вечером 27 февраля, когда правительственная деятельность в столице была парализована, Ставка отдала приказ о высылке верных частей в сторону Петрограда[40].

Второе. 2 марта Синод принял решение связаться с Временным комитетом Государственной думы, что было осуществлено 3 марта. Бабкин полагает, что признание Синодом Временного комитета Государственной думы было революционным актом[41]. Однако изначально ВКГД не провозглашал себя верховной властью и в своей декларации официально заявил, что принял власть в столице вынужденно, поскольку никакой другой власти уже не осталось (стоит вспомнить его полное самоназвание: Комитет Государственной думы для водворения порядка и для сношения с учреждениями и лицами). Комитет установил связь со Ставкой и иностранными посольствами еще 1 марта и с этого момента был фактически повсеместно признан. Синод, в свою очередь, принял решение вступить в контакт с ВКГД только 2 марта, а реально вступил 3 марта; таким образом, из столичных центральных учреждений он был последним. В установлении контакта с ВКГД, тем более 2–3 марта, уже не было ничего «антиправительственного». Контакт с Временным правительством, верховной революционной властью, был установлен уже после двух отречений. Таким образом, официальная позиция Синода в ходе Февральской революции была подчеркнуто аполитичной, а с учетом сложившихся обстоятельств и не могла быть никакой другой.

Третье. 4 марта состоялось первое официальное заседание Синода после революции. Иерархи «радостно», как пишет Бабкин, встретили речь нового обер-прокурора В.Н. Львова, после чего из зала Синода было вынесено царское кресло[42]. Об этом мы тоже знаем из газет. Тогда же, по мнению Бабкина, состоялась «определенная договоренность» между обер-прокурором и архиереями, в рамках которой Церкви была обещана «свобода» и невмешательство в ее дела в обмен на ее участие в «успокоении умов» и закреплении нового порядка[43]. Автор ссылается на фразу из заявления шести архиепископов – членов Синода обер-прокурору от 8 марта с протестом против принятого накануне постановления Временного правительства о широких церковных реформах (об этом мы еще будем говорить). Архиереи напоминали, что 4 марта Львов «в торжественном открытом заседании» провозгласил полную свободу Русской Церкви в ее внутреннем управлении, и отмечали: «Святейший Синод во всем пошел навстречу этим обещаниям, издал успокоительное воззвание к российскому народу и совершил другие акты, необходимые, по мнению правительства, для успокоения умов». Последующее вторжение Львова во внутренние церковные дела архипастыри порицали как идущие вразрез с предыдущим правительственным курсом. Почему Синод не должен был идти «навстречу… обещаниям» новой власти и в чем заключается компрометирующий характер этого шага, остается неясным.

Четвертое. Что же сделал Синод «для успокоения умов»? 5 марта были отменено возглашение многолетия царствующему дому, 6 марта Синод принял решение служить молебен о новом правительстве, после чего также была установлена молитва о «благоверном Временном правительстве», внесены соответствующие изменения в богослужебные книги, в надписи на антиминсах, текст церковной присяги. 9 марта Синод выступил с воззванием о поддержке Временного правительства[44]. Как полагает Бабкин, упразднение молитв означало завершение процесса «перехода РПЦ на сторону Временного правительства, на сторону революции»; Синод таким образом объявил революцию бесповоротной, а царский дом – «отцарствовавшим»; реализовалось заветное желание Синода – «уничтожить, свергнуть царскую власть»[45]. Представление это совершенно беспочвенно. Эти решения Святейшего Синода точно соответствовали духу и букве отречений 2 и 3 марта и статусу нового правительства. Достаточно посмотреть на тексты документов от 2, 3 и 9 марта, чтобы это стало совершенно ясно.